Русская литература – это сокровищница. Это действительно так! Если можно сказать, что Россия и русские как нация сохраняют свою идентичность, то я считаю, что это в многом благодаря тому, что мы опираемся на свою литературу.

Для нас русская литература – это фундамент, «поэт в России – больше, чем поэт» так сказать. Писатель в России – намного больше, чем писатель. Писатель в России – это некоторый нравственный камертон нации. Чехов, который был врачом, профессиональным врачом, очень хорошим врачом, он говорил: «Мы писатели, мы вовсе не врачи – мы боль…» Он считал, что надо писать о том, что болит. И его произведения до такой степени понятны людям разной национальности! Он не очень погружен в русский быт, в специфику жизни русских, как, например, его современники, как Толстой. Потому что Толстой не отделим от среды в которой он живет. Понимаете, Чехов – это не как срез своего определенного времени, Чехов – это не как эпоха, та эпоха, Чехов – это даже не та культура, российская культура конца 19 века, а Чехов – это как формула человеческих отношений. Не важно человеческие это отношения между людьми в России или в Англии, или в Индии, или в Японии. Не важно!

Вот приезжают японцы и играют Чехова про себя. Понятно? Это про них. «Дядя Ваня», елки-палки! При чем здесь «Дядя Ваня» и Япония? Оказывается, человек, который к 47 годам прожил жизнь, и в 47 лет он понимает, что прожил свою жизнь напрасно, оказывается, в Японии он понимает это точно также, как это понимают в России, или в Англии, или в Индии. Точно также он вот так вот садится на стул и говорит: «Если бы я эту жизнь прожил по-другому, что бы было сейчас в 47 лет? Из меня мог бы выйти Шопенгауэр или Достоевский». И он очень остро понимает это, что он неправильно прожил свою жизнь, и он очень  понимает, что ему не 20 лет, что изменить жизнь в 47 лет очень трудно. И оказывается, что не важно в какой стране ты живешь и на каком языке ты говоришь, не важно какую одежду ты носишь, вообще не важно. Важно, что Чехов обнажает, открывает формулу существования человека, формулу жизни. И эта формула жизни оказывается очень жёсткой. И очень честной.  И здесь он врач, он не хочет никого обманывать. Он говорит: «Понимаешь, ты болен, твой диагноз вот такой, твое право – ты может что-то делать с этим, а можешь ничего не делать, но у тебя диагноз». И в этом смысле Чехов абсолютно бескомпромиссный. Он не пытает утешить, не пытается кого-то пожалеть. И некоторые говорят, что Чехов очень жестокий автор. Есть его рассказы,  от которых становится страшно, просто от того, что там написано. Потому что он пишет как это было, как это бывает. Но он не хочет, чтобы вам хорошо спалось, он не ставит такой цели, но и не пытается вас пугать. Он говорит правду. Он знает что-то про человека, знает, что это правда.  «Ты такой, какой есть и это правда. Я могу про тебя написать рассказ, у меня нет цели оправдать тебя, обвинить тебя, жалеть тебя, разоблачить тебя, у меня есть только одна цель – написать про тебя правду. Может быть , когда ты это прочитаешь, ты скажешь, я не хочу этого знать. Твое право!»

Когда первый раз поставили спектакль «Чайка», публика свистела, они не захотели это смотреть. Зачем? У них был водевиль очень смешной, они хохотали, они хлопали. А тут что такое? Какой-то человек пишет пьесу, сумасшедший, потом в конце стреляется, один раз стреляется, второй раз стреляется… Им не хотелось это смотреть, они свистели. И Чехов сказал, что больше никогда, больше никогда ни одной его пьесы не будет в театре, не будет категорически. И Немирович-Данченко ездил к Чехову в Ялту и стоял перед ним на коленях:

• Можно мы со Станиславским поставив Чайку?
• Нет. Никогда!
• Пожалуйста, одна попытка!

И оказывается, что родился новый театр, Московский художественный театр, и родился новый театр мировой, потому что Чехов создал целое направление в мировом театре. И вообще родилось новый взгляд на жизнь.

Очень известный английский режиссер, один из самых известных режиссеров 20 столетия – Питер Брук, который является одним из крупнейших специалистов по Шекспиру. Он написал такую фразу в одной своей книге, которая мне показалась чрезвычайно интересной: «Трагедии Шекспира по-настоящему стали понятны только после Второй Мировой Войны». Это очень неглупая мысль. Мир что-то пережил, человечество получило какой-то опыт и человечество поняло, что написано в трагедиях Шекспира. Мне кажется, это очень интересная мысль, потому что Шекспир что-то написал, а человечество не сразу это поняло. И прошло практически триста лет, когда человечество, пережив определенный опыт, поняло, что такое «Король Лир». Это был один из самых известных спектаклей Питера Брука, который проехал после войны по всей Европе. И Европа  задохнулась от понимания того, что написал  Шекспир и того, что происходит сейчас  в мире.

И мне кажется, что человечество пока не поняло Чехова. Пока не поняло. Я не знаю, что должно произойти, не дай Бог какой-то новой войны, но пока мы не до конца понимаем что такое «Вишневый сад», что такое «Три сестры», что такое «Чайка». Мы это не понимаем до конца. Мы пытаемся это разгадать. Театр пытается это разгадать, зрители пытаются для себя как-то уяснить. Чехов стал хрестоматийным, его проходят в школе, дети читают его произведения, учат кусочки наизусть, выходят к доске и читают: «Отрывок из рассказа такого-то …» Или пишут сочинения «Почему продан вишнёвый сад?» И пишут, как и все дети, очень умные слова. Но пока этот код, закодированная информация в чеховских произведениях до нас пока по-настоящему не доходит. Это мой взгляд, я не утверждаю ничего. И, может быть, есть актер, режиссер, писатель, искусствовед который  скажет, что тут, черт возьми, все понятно. Сядет вот сюда, в это кресло и скажет: «Все что нёс здесь этот парень – это чепуха. Это – вот это, это вот про это. Все понятно. Я сейчас вам все разъясню». И он вам все разъяснит. Все поймете. И слава Богу. Но я пока не понимаю.

Я очень много спектаклей поставил по Чехову, я пытаюсь понять, чего он от нас хочет, а он чего-то от нас хочет, понимаете? Чехов от нас  с вами чего-то хочет. И я это пытаюсь понять. Пока не понимаю. Пытаюсь догадаться, пытаюсь, когда ставлю спектакль, пробиться в его мысли в его намерения. Он не думал, что он будет с нами через сто лет после своей смерти. Он писал в одной своей записной книжке: «После моей смерти меня будут читать семь лет. Может быть, восемь». У него не было мании величия, наоборот, он был человек  с юмором, с иронией. Никогда не говорил «Я!».  Он был лауреат Пушкинской премии, академик, но ко всему этому относился очень спокойно. Когда ему на день рождения дарили какие-то шикарные подарки, он говорил: «Зачем вы мне все это дарите? Подарите удочки! Или шерстяные носки. Не надо дарить ерунду всякую». Он был очень в этом смысле адекватным человеком. Но он чего-то от нас хочет. И мы почему-то к нему все время возвращаемся.

Почему-то мы все время хотим в театре сделать Чехова. И спроси практически любого артиста: «Твоя мечта? Роль?» Обязательно назовет роль в чеховской пьесе.

Твоя мечта? Дядя Ваня. Твоя мечта? Маша из «Три сестры». Твоя мечта? Доктор Астров. Лопахин. Иванов. Раневская. Разного возраста артисты назовут разные роли, но наверняка назовут чеховских. Почему-то это будоражит людей, будоражит театр. Наш театр чеховский «Чеховская студия», студийный театр, но чеховский. Я ставлю спектакли по Чехову  и думаю: «Ну все, надо немножко остановиться, есть же другие драматурги, другие авторы, писатели. Надо переключиться». Но вдруг начинаю думать о другом чеховском спектакле, чеховском произведении. Он как магнит. Он притягивает И есть ощущение, что чего-то от нас хочет.

Чего Чехов хотел от себя на протяжение своей жизни?

Да, он говорил об этом, у него была формула. Он говорил, что выдавливал по капле из себя раба. Мне кажется лучше невозможно сформулировать. Мне кажется, общий знаменатель такой – мы все люди, мы все очень разные. И в этом мире нет ничего ценнее каждого из нас.

То есть Чехов гуманист?

То что он гуманист, это безусловно. Но это не просто «Чехов был гуманистом», это что-то вроде «Шопен – великий польский композитор». Надо задуматься над этим, ведь дело вот в чем – нас учат, какими надо быть. В детстве, например, мама говорит, что надо быть послушным, не надо баловаться, надо кушать вовремя, надо быть хорошим мальчиком или девочкой. Потом нам тоже самое рассказывают в школе, какими надо быть. Потом на работе. Потом в телевизоре рассказывают, какими надо быть, по житомирском или по московскому телевизору. И мы перестаем быть собой. Я не такой, каким меня учили быть. Я другой. И Чехов нам говорит: «Ты такой? Пожалуйста. Будь таким! Это самое главное, самое ценное, что есть в этом мире». И он пишет в своих произведениях , описывает людей, которые стали такими как все. Он говорит: «Посмотрите, какой ужас! Какой ужас быть таким. Будь таким, какой ты есть». Мне кажется, он это имел в виду, когда говорил, что по капле выдавливает из себя раба, потому что раб – это подчинение общему закону. Когда есть общий закон – легче. Не переходить дорогу на красный свет, не делать этого, а делать это. И это легче,  и это рабство. А я другой. Что мне делать с этим? Что мне делать, если я не хочу быть послушным мальчиком? Или хорошей девочкой? Я другой. И Чехов говорит, что другим быть трудно. Таким как все быть легко, а другим быть трудно. Но надо быть другим. Надо быть собой. Мы все не похожи друг на друга.

Мы – я понимаю, что это творческий ВУЗ, театральный, ГИТИС , наш режиссерский факультет – это вообще особое место, но мы в больше степени пытаемся не научить человека чему-то, а  пытаемся его понять. У нас есть четыре года. Мы хотим за эти четыре года его понять. И помочь. Потому что если ты талантливый человек, то тебе надо помочь. Кто-то хорошо сказал – «помогайте талантливым, бездарные пробьются сами». Надо помочь талантливому человеку. Мне было, например, очень тяжело сделать то, что я в итоге сделал. Я проходил через страшное отчаяние, через нежелание ни жить, ни работать, ни делать что-то. И не могу сказать, что периодически это ко мне не приходит. Я периодически думаю, зачем я этим занимаюсь? Это ненужно, это бессмысленно, я делаю это не так, я делаю это плохо… И, наверное, каждый человек, живой человек проходит через какие-то похожие вещи. И когда я думаю как дядя Ваня: «Из меня мог бы выйти Шопенгауэр или Достоевский… Как я прожил свою жизнь? Ужас». И поэтому – Чехов! Потому что он фанатично пробивается к нам с одной мыслью – ты и есть самое ценное, что есть в этом мире. Ты! Ты Саша из Житомира. Ничего ценнее этого нет.

Известный писатель к тому времени, он уже тогда получил Пушкинскую премию, в той России это главная литературная премия, это как Букер. И он может сидеть на берегу теплого моря, курить хорошую  сигару, а поскольку он лауреат Букера, то его произведения начинают стоить в сто раз дороже. Что делает Чехов? Он с трудом, преодолевая сложности, препятствия, добывает разрешение на поездку на Сахалин. Люди ссылались туда на 20 лет, и 20 лет люди так жили. Скажите мне, зачем хорошему, успешному, знаменитому писателю 87 дней ехать на телеге, плыть на полу-разваливающемся пароходе, идти пешком или ехать на лошади верхом, чтобы  добраться до края земли, где нет ничего, кроме человеческих страданий? Человек 87 дней путешествует и после несколько месяцев работает. Он врач, его допускают к каторжникам, он лечит. Но пишет, что когда он приехал, то понял, что там отсутствует минимальная медицинская помощь. Он их лечит, он описывает все эти дела, он ведет летопись каторги и, приехав, он пишет книгу «Остров Сахалин». Это не художественная литература, это не беллетристика, это не повесть, это – хроника. Что это? Он считает, что он обязан это сделать. Мы не врачи – мы боль!

Почему Чехов больше всего Чехов любил свой рассказ «Студент»?

Я тоже больше всего люблю рассказ «Студент». Это грандиозный рассказ, вряд ли его читали. Он очень короткий, занимает 2-3 страницы. Маленький- маленький. Я его перескажу, потому что он очень короткий. Молодой человек, студент духовной семинарии, будущий священник приезжает в деревню к своим родителям на каникулы и поздним вечером, идя с охоты,  натыкается на костер на берегу реки. У костра сидят две деревенские бабы – женщина и дочка. И он подходит к костру погреться, потому что холодно. И говорит: «Вот также и апостол Петр в ту ночь грелся у костра, когда его спросили, ты знал Его? И он отрекся». И этот студент семинарии рассказывает историю отречения Петра. Рассказывает очень и очень подробно. И когда он оканчивает рассказ, он видит абсолютно мокрое от слез лицо обеих женщин. И Чехов пишет, что в тот момент он понял, что времени нет. Потому что то, что случилось там, в далекой Галилее две тысячи лет назад, сегодня заставляет двух неграмотных деревенских баб рыдать. Вот и весь рассказ. Я мечтал такое кино сделать. Мне казалось, это было бы грандиозное кино.  Я даже придумал, как из тумана реки можно сделать Галилею и как время вдвигается на нас. Нам кажется, что это где-то далеко, что это когда-то давно, что это какие-то другие люди, а Чехов пишет, что нет, это сегодня, это сейчас. У меня было очень сильное впечатление, когда  я первый раз приехал в Иерусалим и был на экскурсии по городу. Экскурсовод, который работал за деньги, хотел отработать свои деньги, поэтому рассказывал очень живописно, и мы пошли по Крестному Пути. Я не сравниваю себя с Чеховым, но у меня возникло ощущение, что все это было сейчас и только что. У меня возникло точное ощущение что я не на экскурсии, что не прошло две тысячи лет, что прошло несколько минут, Он шел здесь… У меня было это ощущение. Поэтому я этот рассказ тоже очень люблю и тоже считаю, что он – это какое-то прозрение невероятное. И я его тоже как-то особо чувствую.