“ИСТОРИОСОФИЯ” ПЕТРА ЧААДАЕВА (1794-1856)

Петр Яковлевич Чаадаев родился в 1794 году в старинной зажиточной дворянской семье Чаадаевых. По материнской линии он внук историка Михаила Щербатова.

Отец Яков Петрович служил советником Нижегородской уголовной палаты. Он умер на следующий год после рождения Петра, а мать, княжна Наталья Михайловна, – двумя годами позже. Петра и старшего брата Михаила взяла на попечение в Москву старшая сестра матери Анна Щербатова. Опекуном Чаадаевых стал их дядя, князь Дмитрий Михайлович Щербатов, в доме которого Чаадаев получил светское воспитание.

В 13 лет Петр вместе с братом слушал лекции в Московском университете. В течение нескольких лет он посещал приватные занятия по философии у профессора Иоганна Буле. Его тогдашние товарищи – Иван Якушкин и Николай Тургенев, оба будущие декабристы.

В 1812 году братья Чаадаевы вступили в лейб-гвардию Семеновского полка. Петру было 18 лет. Годом позже он перевелся в Ахтырский гусарский полк. Участвовал в Бородинском сражении и во взятии Парижа. Всю войну прошел бок о бок с Якушкиным.

Его биограф и дальний родственник Михаил Жихарев писал: «Храбрый обстрелянный офицер, испытанный в трех исполинских походах, безукоризненно благородный, честный и любезный в частных отношениях, он не имел причины не пользоваться глубокими, безусловными уважением и привязанностью товарищей и начальства».

В 1816 году Чаадаев перешел в лейб-гвардию Гусарского полка, расквартированного в Царском Селе. Ему было 22 года. В доме историка Николая Карамзина в Царском селе Чаадаев познакомился с Александром Пушкиным (на пять лет моложе Чаадаева), на которого оказал громадное влияние. Чаадаеву посвящено несколько стихотворений Пушкина. Когда поэту в 1820 году грозила ссылка в Соловецкий монастырь, Чаадаев убедил Карамзина заступиться за Пушкина перед императором. В дневнике 1821 года Пушкин делал запись, относящуюся к Чаадаеву: «Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя».

В 1817 году Чаадаев был назначен адъютантом будущего генерала Иллариона Васильчикова и в 1819 году был произведен в чин ротмистра.

В октябре 1820 взбунтовался I-й батальон лейб-гвардии Семеновского полка, где Чаадаев служил ранее. В связи с этими событиями к государю был послан Чаадаев, которого Васильчиков выбрал для подробного доклада царю. Через полтора месяца после этой поездки Чаадаев подал в отставку, не считая нравственно возможным продолжать службу после наказания близких друзей из восставшего полка. Эта отставка молодого человека, которому прочили самую успешную карьеру, потрясла общество.

«Война 1812 года, – пишет философ Василий Зеньковский, – дала огромный толчок развитию идейной и общественной жизни в России. Огромное количество русских людей непосредственно прикоснулись – в движении русской армии на запад – к европейской жизни, и это живое знакомство с Западной Европой гораздо сильнее повлияло на русскую душу, чем то увлечение Западом, какое проявилось в XVIII в. (…). Потребность яркого выражения национального самосознания чрезвычайно возросла (…). Немецкий идеализм оказался энергичным возбудителем для мыслящей молодежи, – и начиная с 20-х годов замечается образование философских кружков, имевших большое значение в развитии философской культуры в России»^[1].

Чаадаев посещал эти кружки. Ему были близки идеи немецкого романтизма, идеализма и мистицизма. В то же время он читал работы французских традиционалистов. Франкоязычный католический философ Жозеф де Местр (сардинский посланник в России до 1817 года) и французский писатель Франсуа Рене де Шатобриан (автор книги «Гений христианства», направлявшей католическое возрождение начала 19 века) оказали на него большое влияние.

В 1820-ом году произошло его обращение. Ему было 26 лет. «Есть только один способ быть христианином, – сказал он однажды, – это быть им вполне»[2]. Он регулярно исповедовался и причащался. Он молился.

Вот совет, который он нам дает: «Приучитесь первые часы дня сделать как можно более значительными и торжественными, сразу вознесите душу на всю ту высоту, к какой она способна, старайтесь провести эти часы в полном уединении, устраняйте все, что может слишком на вас повлиять, слишком вас рассеять; при такой подготовке вы можете безбоязненно встретить те неблагоприятные впечатления, которые затем вас охватят и которые при других условиях превратили бы ваше существование в непрерывную борьбу, без надежды на победу. К тому же, раз это время упущено, потом уже не вернешь его для уединения и сосредоточенной мысли. Жизнь поглотит вас всеми своими заботами как приятными, так и скучными, и вы закрутитесь в нескончаемом колесе житейских мелочей. Не дадим же протекать без пользы единственному часу дня, когда мы можем принадлежать самим себе. Признаюсь, я придаю большое значение этой потребности ежедневно сосредоточиться и воспрянуть духом, я уверен, что нет другого средства уберечь себя от засилия окружающих вещей; но вы, конечно, понимаете, что это далеко еще не все. Одна идея, пронизывающая всю вашу жизнь, должна всегда стоять перед вами, служить нам светочем во всякое время дня».[3]

В 1823 году здоровье Чаадаев пошатнулось вследствие чрезвычайной духовной напряженности, и ему пришлось уехать за границу на лечение. Он путешествовал по Англии, Франции, Швейцарии, Италии, Германии. Перед отъездом он разделил имущество со своим братом, не намереваясь возвращаться в Россию.

В 1825 году из Рима он поехал в Карлсбад, где его сопровождал Николай Тургенев. В Карлсбаде он познакомился с Шеллигом, который будет считать Чаадаева «одним из наиболее прекрасных людей, когда-либо встреченных им в жизни». Через несколько лет Чаадаева заинтересует мысль Шеллинга о слиянии философии с религией.

Чаадаев остался в Карлсбаде до 1826-го года, что его спасло от гибели, так как он был близок к самым видным декабристам.

В 1826 году Чаадаев выезжает на родину.

«Чаадаев был первым русским, – пишет поэт Осип Мандельштам, – в самом деле идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева. На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данта: “Этот был там, он видел – и вернулся”. А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас – живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там! (…). Наделив нас внутренней свободой, Россия предоставляет нам выбор, и те, кто сделал этот выбор, – настоящие русские люди, куда бы они ни примкнули. Но горе тем, кто покружив около родного гнезда, малодушно возвращается обратно!»[4]

Чаадаев вернулся обратно… великодушно!

В пограничном Брест-Литовске он был арестован по подозрению в причастности к декабристам (в письмах к близким Чаадаев говорил, что уезжает навсегда, и близкий друг Якушкин был до такой степени уверен в этом, что на допросе после разгрома восставших спокойнейшим образом назвал Чаадаева в числе лиц, завербованных им в нелегальную организацию). С Чаадаева была взята подписка о неучастии его в любых тайных обществах. Через 40 дней он был отпущен.

Впоследствии он будет негативно отзываться о восстании декабристов, утверждая, что, по его мнению, их порыв отодвинул нацию на полвека назад.

Чаадаев переезжает на постоянное жительство в подмосковную деревню своей тетки в Дмитровском уезде. Он живет уединенно, много читает. За ним устанавливается постоянный полицейский надзор. На несколько лет он сделался совершенным затворником, весь уйдя в очень сложную мыслительную работу.

Чаадаеву было 35 лет. В 1829-1831 годах он создал свои знаменитые «Письма о философии и истории», адресованные Екатерине Пановой, больше известные как «Философические письма». Начиная с весны 1830 года в русском образованном обществе их списки стали ходить по рукам.

В 1831 году Чаадаев вновь стал появляться в обществе. С 1833 года «Басманный философ» живет в городской усадьбе Екатерины Левашовой на Новой Басманной, дом 20.

В 1836 году вышел № 15 журнала «Телескоп», где была опубликована статья под оригинальным названием: «Философические письма к г-же ***. Письмо первое». Публикация сопровождалась редакционным примечанием: «Письма эти писаны одним из наших соотечественников. Ряд их составляет целое, проникнутое одним духом, развивающее одну главную мысль. Возвышенность предмета, глубина и обширность взглядов, строгая последовательность выводов и энергическая искренность выражения дают им особенное право на внимание мыслящих читателей. В подлиннике они писаны на французском языке. Предлагаемый перевод не имеет всех достоинств оригинала относительно наружной отделки. Мы с удовольствием извещаем читателей, что имеем дозволение украсить наш журнал и другими из этого ряда писем».

Публикация этого первого письма через 5 лет после его создания дала мощный толчок развитию русской философии, но вызвала настоящий скандал и произвела впечатление «выстрела, раздавшегося в темную ночь» (Герцен), вызвала гнев Николая I, начертавшего: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного».

Чаадаевский взгляд на историю отечества не соответствовал официальным утверждениям о превосходстве России над Западом. Царь негодовал по поводу облученности России от «всемирного воспитания человеческого рода». Но Чаадаева более всего огорчила и возмутила реакция на «Философическое письмо» славянофильствующей публики – реакция правительства ему казалась вполне естественной: «В сущности правительство только исполнило свой долг».

Журнал «Телескоп» был закрыт, редактор сослан, цензор уволен со службы. Чаадаева вызвали к московскому полицмейстеру и объявили, что по распоряжению правительства он считается душевнобольным. Он был под домашним арестом, имел право лишь раз в день выходить на прогулку. Ежедневно в течение года к нему являлись врачи для освидетельствования. Надзор полицейского лекаря за «больным» был снят в 1837 году, под условием, чтобы он «не смел ничего писать».

Написанная Чаадаевым в ответ на обвинения в недостатке патриотизма «Апология сумасшедшего» (1837) осталась неопубликованной – как и остальные философические письма – при жизни автора.

До конца жизни Чаадаев оставался в Москве, принимал самое деятельное участие во всех идеологических собраниях, которые собирали известных людей того времени.

«Почти все мы знали Чаадаева, – пишет Алексей Хомяков, – многие его любили, и, быть может, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками. Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце – таковы те качества, которые всех к нему привлекали (…). Он не был ни деятелем-литератором, ни двигателем политической жизни, ни финансовою силою, а между тем имя Чаадаева известно было и в Петербурге и в большей части губерний русских, почти всем образованным людям, не имевшим даже с ним никакого прямого столкновения».

Чаадаев умер в 1856 году от воспаления легких. Он похоронен на Донском кладбище в Москве.

«Уроженец равнины, – пишет Мандельштам, – захотел дышать воздухом альпийских вершин и (…) нашел его в своей груди (…). След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу? (…). Что бы он ни делал – казалось, что он служил, священнодействовал. Все те свойства, которых была лишена русская жизнь, о которых она даже не подозревала, как нарочно соединялись в личности Чаадаева: огромная внутренняя дисциплина, высокий интеллектуализм, нравственная архитектоника и холод маски, медали, которым окружает себя человек, сознавая, что в веках он – только форма, и заранее подготовляя слепок для своего бессмертия (…). Россия, в глазах Чаадаева, принадлежала еще вся целиком к неорганизованному миру. Он сам был плоть от плоти этой России и посмотрел на себя как на сырой материал. Результаты получились удивительные. Идея организовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка и, в награду за абсолютное подчинение, подарила ей абсолютную свободу»[5].

«НЕ ЧЕРЕЗ РОДИНУ, А ЧЕРЕЗ ИСТИНУ ВЕДЕТ ПУТЬ НА НЕБО»

Чаадаев стремится понять, что такое история, и какое место занимает Россия в мировой истории. Чаадаев – патриот, но он прежде всего мудрец: он ищет правды.

«Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине (…). Не через родину, а через истину ведет путь на небо (…). Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его».[6]

«Нужно признать, что есть такая любовь к отечеству, на которую способно существо самое гнусное (…). Прежде всего ты обязан своей родине, как и своим друзьям, правдой».[7]

Чаадаев противопоставляет истинный патриотизм патриотизму ложному – патриотизму иллюзий и самообольщения. Он обличает «квасной патриотизм» – то, что Владимир Соловьев назовет «патриотизмом зоологическим».

«ИСТОРИЯ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЮ ЦЕПЬ СВЯЗАННЫХ ДРУГ С ДРУГОМ ИДЕЙ»

Подлинно философски осмысленная история должна «признать в ходе вещей план, намерение и разум»,[8] т. е. Провидение Божие.

Чаадаев считал, что «обиходная» история не дает ответов. «Обиходной» историей он называл эмпирически-описательный подход без нравственной ориентации и надлежащего смыслового исхода для человеческой деятельности. Он считал, что такая история всего лишь перечисляет беспрестанно накапливающиеся события и факты, видя в них лишь «беспричинное и бессмысленное движение», бесконечные повторения в «жалкой мировой комедии».[9]

«История всякого народа представляет собою не только вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с другом идей. Каждый факт должен выражаться идеей; чрез события должна нитью проходить мысль или принцип, стремясь осуществиться: тогда факт не потерян, он провел борозду в умах, запечатлелся в сердцах, и никакая сила в мире не может изгнать его оттуда».[10]

Настоящая история определенного народа «начнется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым, инстинктом, который ведет народы к их предназначению».[11]

ИСТОРИЯ ЕСТЬ ПРОЦЕСС РЕЛИГИОЗНОГО ЕДИНЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Чаадаев ищет во всем единства и синтеза.

История есть процесс религиозного единения человечества. «Сущностью всякого раскола в христианском мире является нарушение того таинственного единства, в котором заключается вся божественная идея и вся сила христианства (…). Горе христианству, если факт разделения когда-либо будет признан законною властью, ибо тогда все скоро сызнова превратилось бы в хаос человеческих идей, все стало бы ложью, тленом и прахом».[12]

«День, когда соединятся все христианские вероисповедания, будет днем, когда все отколовшиеся церкви должны будут признать в покаянии и в уничижении, и посыпав голову пеплом, что, отделившись от Церкви-матери, они далеко отбросили от себя возвышенную молитву Спасителя: “Отче Святый, сохрани их во имя твое, тех, кого ты даровал мне, да будут они одно, как мы одно”. А папство, – пусть оно и будет, как говорят, человеческим учреждением – как будто предметы такого порядка совершаются руками людей, – но разве в этом дело? Во всяком случае достоверно, что в свое время оно возникло по существу из истинного духа христианства, и сегодня оно, оставаясь постоянно видимым знаком единства, является еще и знаком воссоединения».[13]

«Но папа, папа! – пишет Чаадаев Александру Тургеневу (брату декабриста), – (…) не всемогущий ли это символ времени, – не того, которое идет, а того, которое неподвижно, чрез которое все проходит, но которое само стоит невозмутимо и в котором и посредством которого все совершается? Скажите, неужели вам совсем не нужно, чтобы на земле существовал какой-нибудь непреходящий духовный памятник? Неужели, кроме гранитной пирамиды, вам не нужно никакого другого создания, которое было бы способно противостоять закону смерти?»^[14]

Залог единства – папа Римский, но не только. Еще есть Евхаристия, общая у католиков и православных. «Этот странный догмат об евхаристии, предмет издевательства и презрения, открытый со стольких сторон злым нападкам человеческих доводов, сохраняется в некоторых умах, несмотря ни на что, нерушимым и чистым. В чем тут дело? Не для того ли, чтобы когда-нибудь послужить средством единения между разными христианскими учениями? Не для того ли, чтобы в свое время явить миру новый свет, который пока еще сокрыт в тайниках судьбы? Я в этом не сомневаюсь».[15]

«Страстное влечение к единству: вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через нее совершается великое действие слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние – все предназначение христианства. Истина едина: царство Божие, небо на земле, все евангельские обетования – все это не иное что, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря, – осуществленный нравственный закон. Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез».[16]

ИСТОРИЯ ЕСТЬ СОЗИДАНИЕ ЦАРСТВА БОЖИЯ НА ЗЕМЛЕ

 История есть для Чаадаева созидание в мире Царствия Божия. Только через строительство Царства можно включиться в историю.

Основная богословская идея Чаадаева есть идея Царства Божия, понятого не в отрыве о земной жизни, а в историческом воплощении. Поэтому Чаадаев постоянно и настойчиво говорит об «историчности» христианства.

«В мире христианском все должно непременно способствовать установлению совершенного строя на земле, да и ведет к этому на самом деле. В противном случае дела опровергли бы слова Спасителя. Он бы не был среди своей Церкви до скончания веков. Новый строй – царство Божье, который должен наступить благодаря искуплению, – не отличался бы от старого строя, – от царства зла, – который должен быть искуплением искоренен».[17]

Чаадаев критиковал православие за его социальную пассивность. «Сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! (…). Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели (…). Где человек, столь сильный, чтобы в вечном противоречии с самим собою, постоянно думая одно и поступая по-другому, не опротивел самому себе? (…). Эта ужасная язва, которая нас изводит, в чем же ее причина? Как могло случиться, что самая поразительная черта христианского общества как раз именно и есть та, от которой русский народ отрекся в лоне самого христианства? Откуда у нас это обратное действие религии? Не знаю, но мне кажется, одно это могло бы заставить усомниться в православии, которым мы кичимся (…). Почему русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским, а именно в царствование Годунова и Шуйских? Пусть православная церковь объяснит это явление».[18]

Чаадаев не отказывался от православия, но в католичестве его привлекала «вдвинутость» этой конфессии в историю. По его мнению, западноевропейские успехи в области культуры, науки, права, материального благополучия – являются прямыми и косвенными плодами католичества. «Невзирая на все незаконченное, порочное и преступное в европейском обществе, как оно сейчас сложилось, все же царство Божие в известном смысле в нем действительно осуществлено, потому, что общество это содержит в себе начало бесконечного прогресса и обладает в зародыше и в элементах всем необходимым для его окончательного водворения в будущем на земле».[19]

«МЫ НИКОГДА НЕ ПРИНАДЛЕЖАЛИ К ВОСТОКУ»

«Мир искони делился на две части – Восток и Запад. Это не только географическое деление, но также и порядок вещей, обусловленный самой природой разумного существа: это – два принципа, соответствующие двум динамическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода. Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом себе, созидался человеческий ум на Востоке; раскидываясь вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивается он на Западе. По этим первоначальным данным естественно сложилось общество.

«На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распоряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех его видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь человеческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвышенных созданиях.

«Первым выступил Восток и излил на землю потоки света из глубины своего уединенного созерцания; затем пришел Запад со своей всеобъемлющей деятельностью, своим живым словом и всемогущим анализом, овладел его трудами, кончил начатое Востоком и, наконец, поглотил его в своем широком обхвате.

«Но на Востоке покорные умы, коленопреклоненные пред историческим авторитетом, истощились в безропотном служении священному для них принципу и в конце концов уснули, замкнутые в своем неподвижном синтезе, не догадываясь о новых судьбах, которые готовились для них; между тем на Западе они шли гордо и свободно, преклоняясь только пред авторитетом разума и неба, останавливаясь только пред неизвестным, непрестанно устремив взор в безграничное будущее».[20]

«Мы живем на востоке Европы – это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока – своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все власти одному ненарушимому высшему закону – закону истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздействия и отметила печатью удивительной глубины.

«У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа. Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга».[21]

«МЫ СТОИМ КАК БЫ ВНЕ ВРЕМЕНИ»

«Провидение как будто совсем не занималось нашей судьбой». ^[22]

«Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось (…). Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя (…). Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно (…). Прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда (…). Тут беспечность жизни без опыта и предвидения (…). Опыт времен для нас не существует (…). Не руководимый ощущением непрерывной длительности, человек чувствует себя заблудившимся в мире». ^[23]

«Мы принадлежим к тем народам, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру».[24]

«Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений Петра Великого и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии».[25]

Пушкин не разделял этих пессимистических взглядов на судьбы России. Он писал Чаадаеву: «Благодарю за брошюру “Философическое письмо”, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы, и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех (…). Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, той, какой нам Бог ее дал».[26]

Пушкин и Чаадаев вовсе не «спорили» друг с другом, а взаимно дополняли друг друга в существенных аспектах. В своей «Апологии сумасшедшего» Чаадаев как раз и будет говорить о великой миссии России по отношению к Европе.

Философ Николай Бердяев утверждает, что «бунт» Чаадаева против русской истории был необходимым моментом в диалектическом развитии «русской идеи» как идеи христианской. Чаадаев – великий патриот своей родины, у которого «болит Россия».

«Я НЕ ГОВОРИЛ О ВЫГОДАХ НАШЕГО ИЗОЛИРОВАННОГО ПОЛОЖЕНИЯ»

Еще в 1835 году, т.е. за год до обнародования первого «философического письма» и ответа Пушкина, Чаадаев писал Александру Тургеневу: «Вы знаете, что я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне того стремительного движения, которое уносит там умы, имея возможность спокойно и с полным беспристрастием взирать на то, что волнует там души и возбуждает страсти, она, на мой взгляд, получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки[27] (…). Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы^[28] (…). Мы призваны обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого (…). Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы (…). И наше могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу. Таков будет логический результат нашего долгого одиночества; все великое приходило из пустыни».^[29]

Чаадаев никогда не сомневался в высоком призвании России, но в первом «философическом письме» он сосредоточивался исключительно на отрицательных аспектах истории России. Его мысль не изменялась, а пульсировала. Он мыслит диалектически.

В «Апологии сумасшедшего» (1837) он сам возражает на свое первое «философическое письмо». Он переносит акцента с рассмотрения проблематичного отсутствия традиций в истории России на установление выгодности этой особенности для будущего. Для Чаадаева изолированность России от всемирно-исторического процесса – это недостаток, но это может стать преимуществом – преимуществом девственности почвы.

Если в первом «философическом письме» он писал: «Провидение как будто совсем не занималось нашей судьбой», в «Апологии сумасшедшего», не отказываясь от прежде написанного, он дает новое направление своей мысли: «Есть великие народы, – как и великие исторические личности, – которые нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, но которые таинственно определяет верховная логика Провидения: таков именно наш народ».[30]

«И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье».[31]

«Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими традициями и воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьется».[32]

«В самом деле, взгляните, что делается в тех странах, которые я, может быть, слишком превознес, но которые тем не менее являются наиболее полными образцами цивилизации во всех ее формах. Там неоднократно наблюдалось: едва появится на свет Божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие тщеславия, вся упрямая партийность, которые копошатся на поверхности общества, набрасываются на нее, овладевают ею, выворачивают ее наизнанку, искажают ее, и минуту спустя, размельченная всеми этими факторами, она уносится в те отвлеченные сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас же нет этих страстных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую идею».[33]

«Мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия».[34]

«У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».[35]

«Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его». [36]

«Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас – и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им (…). Нам позволено надеяться на благоденствие еще более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса, и что для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая вмещает в себе все воли нации, которая выражает все ее стремления, которая уже не раз открывала ей новые пути, развертывала пред ее глазами новые горизонты и вносила в ее разум новое просвещение (…). Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом. Просмотрите от начала до конца наши летописи, – вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы, и почти никогда не встретите проявлений общественной воли. Но справедливость требует также признать, что, отрекаясь от своей мощи в пользу своих правителей, уступая природе своей страны, русский народ обнаружил высокую мудрость, так как он признал тем высший закон своих судеб». [37]

По Чаадаеву два великих преимущества России – цивилизационная девственность и вертикальная мощь.

«Я ЛЮБИЛ В СВОЕЙ СТРАНЕ ЛИШЬ ЕЕ БУДУЩЕЕ»

Чаадаев не был первым, кто в русской мысли поставил проблему Востока и Запада. Середина 1820-х годов уже полна соответствующими материалами и среди них материалами московского «кружка любомудров», к которому примыкали Иван Киреевский и Алексей Хомяков, будущие основоположники славянофильства. Однако до выступления Чаадаева эти споры и задающиеся в них концепции не достигали такой обобщенности, какой отличаются «Философические письма».

Чаадаев слишком любил Бога, чтобы быть «западником». Он, как и Киреевский, и Хомяков, был религиозным философом. Он строил свою философию как критику и преодоление тех недостатков, которые он усматривал в материалистическо-деистическом и революционном мировоззрении декабристского поколения, к которому сам принадлежал. Чаадаев развил философскую концепцию во многих отношениях сходную с той, которая много позже сложилась у славянофилов (идея взаимосвязи разума и веры, роль божественного Промысла в человеческой истории).

Если со славянофилами, особенно с Хомяковым, Чаадаева связывали постоянные приятельские отношения, то общение с Белинским, Грановским, Герценом и другими западниками было, как правило, случайным и эпизодическим.

Но Чаадаев «любил в своей стране лишь ее будущее».[38] Славянофилы видели залог будущего России в тех началах жизни и культуры, которыми Россия обладала искони. Для славянофилов само «начало» истории народа и его роль в истории человечества заданы, отдельный народ провиденциально определен к этой роли, обременен ею с самого начала своего существования и, в сущности, даже до этого – поскольку Провидение имеет относительно этого народа свой план. Для Чаадаева роль народа в истории человечества не предопределена заранее провиденциально, а формируется реальной историей народа. Воспользовавшись историей созданными преимуществами, решить вопросы, поставленные человечеством – таков идеал Чаадаева.

Россия свободна от прошлого, свободна от выработанных историей традиций. Сам ход истории, сама природа вещей, сама география страны определили ее современное лицо, ее задачи, ее роль в создании будущего всего человечества. «Мы никогда не жили под роковым давлением логики времен (…). Воспользуемся же огромным преимуществом (…). Познаем, что для нас не существует непреложной необходимости, что, благодаря небу, мы не стоим на крутой покатости, увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам; что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы делаем, обдумывать каждую идею, задевающую наше сознание».[39]

Гениальность и величие Чаадаева в том, что искренне осознав «проблему», он сразу превращает ее в «возможность» – в повод к творчеству. Чаадаев правдив и справедлив, смел и великодушен. Он трезв, но его трезвость полна милосердия и надежды. Особую актуальность «русская идея» приобрела сейчас, когда человечество подошло к краю бездны.

Спустя полвека историософическую систему Петра Чаадаева завершит Владимир Соловьев. В свою философскую орбиту он включит смысл всей мировой истории, идущей по пути богочеловеческого единства. И каждый народ занимает свое определение в этом процессе. У Соловьева, как у Чаадаева, исключительная роль принадлежит русскому народу.

По мнению Николая Бердяева есть три «столпа» в истории русской философии: Чаадаев, Соловьев, Достоевский. Чаадаев – первый русский философ мирового масштаба и основоположник русской философской традиции. Все русские крупные мыслители «возвращаются к темам» своего великого предшественника. Эти темы – роль Провидения в истории, созидание Царства Божия на земле, единство человеческого рода, исключительная миссия России.

——————————–

[1] В. Зеньковский, История Русской философии.

[2] М.Ф. Орлову, 1837 г.

[3] Философическое письмо 2.

[4] О. Мандельштам, Петр Чаадаев (1914)

[5] Философическое письмо 2.

[6] Апология сумасшедшего.

[7]Отрывки и афоризмы, №184.

[8] Философическое письмо 8.

[9] Философическое письмо 6.

[10] Апология…

[11] Апология…

[12] Философическое письмо 6.

[13] Философическое письмо 6.

[14] А.И. Тургеневу, 1833 г.

[15] Философическое письмо 8.

[16] Философическое письмо 8

[17] Философическое письмо 1.

[18] Философическое письмо 2.

[19] Философическое письмо 1.

[20] Апология…

[21] Апология…

[22] Философическое письмо 1.

[23] Философическое письмо 1.

[24] Философическое письмо 1.

[25] Апология…

[26] Чаадаеву, 19 октября 1836 г.

[27] А.И. Тургеневу, 1 мая 1835 г.

[28] А.И. Тургеневу, 1835 г.

[29] А.И. Тургеневу, 1835 г.

[30] Апология…

[31] Апология…

[32] Апология…

[33] Апология…

[34] Апология…

[35] Апология…

[36] Апология…

[37] Апология…

[38] А.И. Тургеневу, 1 мая 1835 г.

[39] Апология…